ЯЗВА

Наутро перед моей операцией произошел скандал. Скандалил неоперабельный раковый больной, видно какая-то важная шишка. Мол обещали операцию ему, а берут меня. Он орал на всю больницу и поливал всю “жидовскую нацию”.

Пока Файнблат успокаивал его, меня тайком ввезли в операционную. Срок действия анестезирующего спиномозгового укола - до пяти часов.

Сначала было интересно. Не ощущая боли, я смотрел в зеркало операционной лампы и видел, как меня разделывают, вытаскивая внутренности налево и направо.

На третьем часу операции Файнблат воскликнул:

•  Ага, а вот и она, милая! Осторожно, она размочаленная, как капуста.

Язва сидела на стыке желудка и двенадцатиперстной кишки (потому рентген ее не показывал) и готова была прорваться каждую минуту.

Через час мне стало плохо. Заканчивали операцию, вкалывая анестезию прямо в кишки. Ассистировал хирург Олег Медведев, мужик огромных размеров, закончивший ту же 39 -ую школу, что и я, но на год раньше. Наклонясь ко мне и пытаясь отвлечь меня от боли, он рассказал анекдот про собаку в пустыне, грозившую описаться, если не встретит столбик. Но мне было не до смеха.

Впервые я увидел, как в окнах почернел дневной свет, хотя было всего три часа дня. Зашивали меня просто по-живому. Я чувствовал каждый укол иглы.

В реанимационной палате находились еще пять послеоперационников. Воняло отвратительно. Окна не разрешали открывать из-за пыли и спертый воздух вызывал тошноту. Пить мне не разрешали. Только смачивали губы ватным тампоном, который я хватал губами, как ребенок сиську, и высасывал. Оля приходила и целыми ночами обмахивала меня веером. Однажды она даже принесла с собой небольшой вентилятор, но он так шумел, что больные взбеленились, и его пришлось убрать. Через три дня профессор при обходе спросил меня;

-Ну что, больной, пить хочется? Начнешь пить через три дня или если вырвешь - сразу.

Не успел он выйти из палаты, как я всунул в рот два пальца и вырвал. Пил я, как лошадь, не отрываясь пока не выпил полный стакан тепловатой, противной, но такой долгожданной воды.

Через день, осматривая и прощупывая меня Файнблат проворчал:

-Ну ты даешь, парень. Скоро сможешь водку пить, а пока, если хочешь, пусть тебе принесут рюмочку рислинга. Смотри, не больше.

В тот же вечер Богатов притащил в больницу две бутылки рислинга, и я приложился, мягко говоря, до рвоты.

Ослабленный организм алкоголя не принял. Поправлялся я довольно быстро, играя в шахматы с больничным патологоанатомом. Он часто одиноко сидел с шахматной доской около своей отдельно стоящей в глубине больничного двора мрачной лаборатории.

Больные побаивались ходить в эту часть двора.

Наконец меня выписали, и Оля сняла комнатку на 9-ой станции Фонтана, куда мы перебрались с дочуркой на три недели. Мне не разрешалось нормально есть. Оля давала мне супчик, одно яйцо или немного каши.

Мы проводили время, следя за бабочками и моим состоянием, пока в Одессу не приехал Витькин друг, зампредседателя Ереванского горисполкома Каро..

Когдя в наш пыльный дачный переулочек въезжала черная богатовская Волга, Оля выскакивала навстречу и говорила, что я сплю.

В этот раз приехал только шофер и сказал, что Богатов приказал привезти меня, живого или мертвого, на срочное совещание.

Я, вроде неохотно, оделся и под причитания и наставления встревоженной Ольги поехал в ОТТУ, а оттуда с Витькой в гостиницу “Спартак” на Дерибасовской, где остановился Каро. Каро привез целый чемодан Армянского коньяка и кричал:

-Женька-джан, я тебя лечить буду. Армянский коньяк целебный! Вот увидишь. Сразу станешь, как огурчик.

Разгоряченный армянским коньяком я сорвал с живота операционную наклейку, и Витьку чуть не вырвало.

Сколько бутылок мы влили в себя тогда – не помню, но все были за мое здоровье. Закусывали какой-то отравой из гостиничной кулинарии. Огурчиком я не стал, только, может, цветом лица, когда Витька выбросил меня возле переулка, не въезжая. Явился я на дачу под Олины пулеметные очереди, которые должны были меня хотя бы ранить, но отскакивали, как горох. Я только криво улыбался и ничего не слышал. На следующий день Оля сказала, что я здоров, как бык, нечего зря переводить деньги на дачу, и что мы завтра же переезжаем в город. Она уже работала преподавателем в школе-интернате на Слободке и распоряжалась домашним бюджетом, так что я не перечил. Я вернулся на стройку. Работа была не тяжелая, но нудная.

Очистные сооружения стояли на месте, как и до моей операции. То не привозили стройматериалов, то не было цемента, то бетона. Стройка росла только на бумаге и мы, получая премиальные, целыми днями искали чем заняться. В то же время у меня начались трения с советской властью, которую я всегда в душе не жаловал.

От безделья я подал заявление на работу на Кубу. Мне пообещали, и я поступил на курсы испанского языка, которые через год успешно закончил. За мое хорошее произношение мне поручили приветствовать кубинского посла, брата Фиделя Кастро, Рауля Пердомо-Гонзалеса, что я с успехом выполнил, но на Кубу меня не пустили. Подвела пятая графа. В то же время я, оставив смердящие очистные сооружения, перешел на работу в Межколхозстрой.

В тот год Оле, в виде премии, дали семидневную поездку в Италию с группой учителей. Многие ехали парами, но меня опять подвела та же графа. В декабре 68-ого года Оле вручили путевку на встречу Нового года в Софии, естественно, без меня.

Тут я озверел окончательно. Почему меня не пускают за границу? Чем я так опасен в сраной Болгарии или на голодной Кубе? Да я бы в жизни не променял ни одну из этих стран на самый запущенный одесский переулок. Тут кто-то мне сказал, что есть возможность поездки на теплоходе по Черному морю с заходом в один румынский порт и со встречей Нового года в Варне.

Один ехать я не мог. Продавали каюты только на двоих, и я уговорил поехать своего сотрудника Юрку Крутянского, вечно скрывавшегося от своей жены. С Юркой было легко и просто. Он был надежным товарищем, без капризов и претензий. Он мне чем-то напоминал Эдьку. Такой же отчаянный. Ему было все равно где спать, что есть, что пить, лишь бы не крутили мозги. Он вбирал все как губка, но выдавить из него что-либо было практически невозможно. Долгое время я привыкал к его скрытной натуре, узнавая по каплям историю его жизни, но в душу не лез.

Одно я твердо понял, что душа у него большая и справедливая. Я мог делиться с ним чем угодно, зная, что все сказанное останется между нами. Хорошо, что он был и остался Человеком, и мы дружим по сей день...

И вот, взяв билеты, мы прошли паспортный контроль и двинули по волнам на Запад. Круиз в Болгарию оказался премией нескольким колхозам и совхозам Одесской области. Основная часть пассажиров была из окрестных сел и деревень и состояла из председателей с женами, заместителей, агрономов, почетных свинарок и прочей областной партийной знати со свитой. Их подвозили автобусами прямо на причал. Когда эта молчаливая и несколько сконфуженная толпа взбиралась по трапу, я заметил, что почти все тащили с собой бутыли и корзины со жратвой. Я был уверен, что многие из них покинули родные села первый раз в жизни и о море никакого представления не имели. Может только по фильмам.

Мужики шли гордо. Все как один в костюмах, в шляпах и нарядных цветных галстуках. Бабы, тоже одетые по-парадному, смущались и переговаривались полушепотом. Распорядитель, а может ответственный за поездку, метался по палубе, распределяя народ по каютам.

Говорят, что театр начинается с вешалки, а цирк, наверное, здесь.

Как говорил наш капитан:

-Хорошая жопа – уже пол дела...