ЗОНТИК БРАТЬ, ИЛИ НЕ БРАТЬ ?

Вызов пришел ровно через три месяца после отъезда Патлисов. Я долго гадал, кто такой Ишкола Натаниаху, который прислал мне вызов - тетя или дядя. Решив что дядя, я начал тяжелый документальный бой с истерической Родиной.

Саня, как и обещал, оставил мне проверенные концы, и я ринулся в атаку. Делать надо было все быстро. В нашей стране законы вводились и отменялись с одинаковой скоростью.

Мария Алексеевна, благословив всех нас, уехала домой в Воркуту.

Капитан милиции Жовтневого района Галина Петровна за двести рублей и флакон французских духов называла меня Женей и принимала вне очереди. Она даже разрешила не приводить на подпись отца и мать.

Тяжелее всего было мне получить открепление от партийных органов. Комиссия старых большевиков, стуча палками, пытала меня добрых три часа. Вопросы сыпались как бомбы.

Почему я уезжаю во враждебную сионистскую страну?

-Я уезжаю, чтобы объединиться с родствениками на своей исторической родине.

-Здесь твоя родина. Твои братья и сестры, которые проливали за тебя свою кровь.

Я тут же вспомнил, как сразу после войны в трамвай с передней площадки входил городской попрошайка с гармошкой и костылем, снимал морскую фуражку и начинал:

- Дорогие братья и сестры! Братишки и сестрички! Я за вас пролил свою кровь. Прошу, дорогие, кто сколько может, помогите бездомному...

Мне захотелось тоже закричать: - Помогите бездомному...

Но меня бы не услышали.

Когда на вопрос, где родился мой отец, я ответил:

-В России, - старый дурак-большевик, брызжа слюной, зло заорал: -Видите, какую антисоветскую сволочь мы взрастили в своем коллективе! Он даже “Советский Союз” произнести не хочет!

Бесполезно было доказывать, что в 1898 году Союза не было. Наконец мне была выдана желанная бумага, в которой черным по белому было написано - „.в связи с отъездом в сионистскую страну Израиль, выгнать из кандидатов в члены партии с позором и написать письмо лично товарищу Леониду Ильичу Брежневу с просьбой отказать изменнику родины тов. Е. М. Кричмару в праве вернуться на Родину, когда он этого попросит.”

Даже грозная на вид Галина Петровна улыбнулась, прочитав эту чушь: - Ну что ж. Будем рассматривать тебя, как изменника Родины.

Но самый трагический момент ждал меня в ОТТУ. Назначенный полгода назад начальником Николай Иванович Кравченко, свой в доску парень, подружившийся со мной и с Витькой Богатовым, который снова вернулся в свой кабинет главного инженера, наотрез отказался меня выслушать, когда я сказал куда переселяюсь.

-Никаких писем я тебе не дам,-кричал Коля,-Ты сошел с ума. Скажи мне, что ты пошутил. Повысить тебе зарплату, пробить новую квартиру? Только скажи.

Такой истерики я от Коли не ожидал. Два дня я оббивал пороги в его приемной, пока он, наконец, понял, что мое решение окончательное и бесповоротное.

-Только у себя в управлении ничего не говори. Ты работаешь до последнего дня.

Он все же надеялся, что я передумаю, или что-нибудь помешает мне уехать.

И, действительно, его надежды чуть было не сбылись. В одно прекрасное, скорее ужасное утро, когда уже была подписана сдача квартиры, отец ушел из института и Ольга уволилась, позвонила мне Галина прямо в управление и приказала явиться немедленно. Я прилетел и был впущен незамедлительно.

-Женя! Сегодня ввели новый закон. Всем отъезжающим в Израиль оплатить за полученное высшее образование по девять тысяч рублей с носа. У тебя трое. Тут я ничем помочь не могу. Дали три месяца. Платишь, или остаешься.

У меня внутри все оборвалось. Где мне взять такие деньги?

За такую цену можно было купить три Волги, да еще Саня перед отъездом сосватал мне коллекцию марок Германии и Германских колоний за кругленькую сумму, сказав, что марки в Европе ценятся и это лучший способ вывезти деньги.

Домой я не пошел. Первой мыслью было обратиться к Пикерсгилю. Сан Саныч сразу сказал, что помочь ничем не сможет, кроме того, что предложит знакомым меломанам раскупить мою музыкальную коллекцию.

О продаже коллекции я и не подумал. В ней была вся моя жизнь. Часть пластинок была уже запакована.

То же ответил несметно богатый филателист Натан, продавший мне марки. Он, мол, сам ищет пути переправить марки за границу, чтоб обеспечить уезжавшую дочь с зятем и внуком. Одна надежда оставалась на дачу, которую отец решил продать за пять тысяч, но пока никто ничего не давал. Но что пять тысяч?

Простыми словами не передать ужас моих, когда я принес сообщение о новом законе. Отец, ставший красным от злости, сказал, что напишет Брежневу личное письмо. Мать побежала в синагогу, но вернулась ни с чем. Местный рабай побоялся даже говорить об Израиле.

Приходили родственники и уходили разводя руками. Лично я никогда не испытывал особой ненависти к Советам. Ничто происходящее в стране до сих пор не затрагивало меня, кроме личных обид, когда мне отказывали в поездках за границу. Я никогда не интересовался политикой и во мне то и дело пробуждались сомнения, правильно ли я поступаю, послушавшись Патлиса.

Тут оставалась вся моя жизнь, друзья, музыка и вся Одесса.

Какой Израиль? Что нас там ждет? И вот, когда казавшийся вечным фундамент стал уплывать изпод ног, я понял, что теперь, особенно после встречи со старыми маразматиками-большевиками, просто не смогу смотреть на коммунистов без ненависти.

А тут и власть показала гнилые зубы. Ведь отец отдал ей всю свою жизнь. Обучил столько виноделов, агрономов, написал столько трудов и за все это должен был еще платить за свое образование. А Оля, отдавшая семнадцать лет здоровья школе, обучая молодое поколение негодяев, и зарабатывавшая жалкие копейки? Она тоже должна возвращать деньги. За что?

Ответ был прост. Рогатки. Не могли коммунисты спокойно отпустить евреев. Нужно было на прощание поиздеваться, попортить нервы, чтобы поняли и запомнили, что с врагами так и надо поступать. Грозовые тучи стали сгущаться со всех сторон. Оборвалась важная связь, оставленная мне Саней. Сняли начальника таможни Женьку Стоянова, который вскоре повесился.

Из Воркуты пришла телеграмма о смерти Марии Алексеевны, и Оля, взяв малого Сашку, поехала ее хоронить.

Я ждал у моря погоды, играя по вечерам в карты с двумя капитанами дальнего плавания, сидевшими в отказе. Понемногу распродавались, распаковывая чемоданы. Продали всю мебель, кроме родительской кровати. Мы с детьми спали на полу.

Все надеялись, что дурацкий закон будет скоро отменен.

в конце июля чуть-чуть распогодилось. Первой ушла дача за три с половиной тысячи. Затем пианино за триста. Еще за триста отец продал облигации золотого займа на сумму пять тысяч.

И, наконец, из-за туч показалось солнце, когда Пикерсгиль прислал любителя музыки и тот, не торгуясь, отдал мне без малого десять тысяч за коллекцию музыки и всю аппаратуру. п озвонила Галина и сказала, что отцу платить не нужно. Пожилым отменили. То ли письма помогли, то ли кто-то наверху поумнел, что мало вероятно.

В последний момент Натан прислал ко мне некого Наума, который перегонял деньги в Израиль, давая отъезжающим ссуды с тем , что в Израиле ему вернут один к одному лирами. Наум сказал, что собирается ехать года через три, так что у меня будет время поднакопить к его приезду. Расчитывая на свои марки, я взял у него пять тысяч и немедленно оплатил в сберкассу всю сумму, включая пошлины за отъезд, лишение гражданства и билеты на самолет Москва-Вена.

Перед самым отъездом вдруг прибежал двоюродный брат Сани Боря с сообщением от него. Патлис просил, чтобы я в Израиль не ехал, а связался с ним из Вены по такому-то номеру телефона в Италии. Я ничего не понял, а Борька просто передал, что слышал. Саня по телефону не расп р остранялся.

Новая загадка. Я решил своих больше не нервировать и ничего про звонок не сказал. Заключительными пинками под зад нас щедро угостила одесская таможня, через которую мы отправляли два небольших ящика с книгами, остатками кухонной утвари и папиными кальсонами, с которыми он ни за что не хотел расставаться. Здесь у меня отобрали часть дорогих марок гитлеровского периода, на что я сказал полковнику таможни: - Если этой стране так нужен Гитлер- пусть остается!

А дворничиха тетя Галя, наблюдавшая наш проход через двор с четырмя чемоданами проводила нас словами :- Чтоб вы не дождали доехать до того места, куда едете!

На вокзал к поезду пришло много народу. Мои двоюродные сестры Лара и Инна ревели, как на похоронах. Плакал и пришедший с Витькой Коля. Он давно мне сказал, что придет провожать и ничто его не остановит. Богатов хмуро сморкался в платок и заплакал уже обнимаясь со мной и Олей.

Любопытные на перроне не могли понять, почему плачут солидные русские мужики, провожая евреев...

Потом две ночи в Москве, где без паспортов в центральные гостиницы нас не пустили. И мы с Олей, заболевшим Сашкой и державшейся стойко Инночкой спали по очереди на двух узких кроватках в вонючей гостинице Сельхозвыставки за сто рублей и Олину тоненькую золотую обручалку, которую я подарил ей, когда родился Сашка. Родителей пожалел мамин родной брат, но пустить еще и нас побоялся. Вопрос - брать зонтик, или не брать - больше не обсуждался, и шестого ноября 1972 года мы приземлились в Вене.

Как говорил наш капитан:

-  Надо научиться зализывать раны.