БИТТЕ ДРИТТЕ ФРАУ МАДАМ

Графиня Игнатьева сообщила, что получила добро на мою семью и я улетел в Израиль. По совету Аллы Владимировны мы разделились на две группы.

Первая - мы с Олей и Сашкой, а когда пройдем интервью в американском консульстве, я привожу остальных.

Распродадись мы быстро. Первой ушла музыка. Я опять выручил вдвойне. Затем пришел араб-перекупщик. Торговался, как бешеный. Называл меня братом. Три раза уходил и возвращался снова. В конце концов мы сошлись в цене, и квартира опустела.

Через день мы приземлились во Франкфурте.

Зелицкий уже нашел нам квартиру в Оффенбахе-на-Майне (десять километров от Франкфурта) в доме, где почти все квартиры снимали русские. Оформили пособие.

И началась наша германская эпопея.

Графиня Алла Владимировна Игнатьева была родной сестрой белогвардейского генерала Игнатьева, перешедшего на сторону большевиков и написавшего книгу “Пятьдесят лет в строю”. Алла Владимировна отреклась от него и не хотела даже слышать его имени. В свои 73 года она сохранила величественную осанку. Высокая, худощавая, видно в прошлом очень красивая, она не ходила, а плыла по комнатам небольшой квартиры.

Старший из двух ее сыновей - Иван, был попом в небольшой православной церкви в Бад Гомбурге, а младший сорокалетний Матвей, даун, жил с ней.

У него был ум семилетнего, и я не знал, как себя вести, когда дюжий мужчина подползал на коленях с детской машинкой и просил меня поиграть с ним. Графиня, ласково обнимая, отводила его в другую комнату. Когда он начинал капризничать, она грозилась, что не поедет с ним больше в Марокко, и он обижен н о умолкал.

Мне она рассказала, что пару лет назад ездила с Матвеем в Марокко к родственнице и ему там очень понравилось. С тех пор Марокко стало для него магическим словом.

Алла Владимировна прониклась ко мне симпатией. Часто приглашала на вечерний чай и была не против иногда побаловаться водочкой, хотя и перенесла несколько инфарктов. Она ставила коржики, которые пекла сама, и мы с ней проводили вечера в разговорах на разные темы.

После одного разговора я старался обходить политику.

Когда я сказал, что русский народ сам выбрал себе такую долю, графиня побледнела так, что я испугался, как бы у нее не случился приступ.

- Русский народ не при чем. Мы сами виноваты, что распустили армию и флот, когда занимались парадами, балами, юнкерами и кадетами. Вот и образовали брешь между дворянством и армией, куда и сунулись большевики. А народ пошел за теми, кто дал возможность грабить.

Я не стал спорить. Зачем ворошить прошлое? Не люблю спорить с женщинами о политике.

Она мне рассказывала про судьбы разных царских чинов, которых разбросало по Европе от Мюнхена до Парижа, про цыганскую семью Дмитриевичей. Она любила слушать молодого Алешу еще в Югославии в Дубровнике, где формировалась Русская Освободительная Армия. От нее я узнал, что певец Иван Ребров не русский, а чистый немец, выучивший русские песни, когда прислуживал в одной дворянской семье. Что исполнительница цыганских романсов Татьяна Иванова тоже наполовину происходит из немцев, так же, как и директор руссковещающей радиостанции “Свобода” Юра фон Шлипэ. Еще она рассказала, что исполнительница русских блатных песен Дина Верни, или Дина Верная, в молодости была кремлевской фавориткой, которую Берия отправил в лагеря, чтобы не проболталась. Там она познакомилась с сосланным туда же французом, который, после смерти Сталина, женился на ней, вывез в Париж и финансировал пластинку с ее лагерными песнями. Благодаря Алле Владимировне я побывал в издательстве “Посев”, и даже однажды в русской церкви на Рождество.

Трудно было различить среди старой русской эмиграции кто есть кто.

Почти все говорили между собой по-немецки, иногда по-французски. Создавалось впечатление, что люди скрывают свое происхождение. Старая русская эмиграция оказалась не такой, как я ожидал.

Я надеялся увидеть холеных генералов, разодетых дам, фрейлин. А тут ничем не выделяющаяся, скромно одетая публика. Впрочем, ничего особенного с русскими не происходило. Это была такая же трансформация, как в Поволжье, где обрусели переселенные туда Сталиным немцы.

В Европе о физической борьбе с Советами уже почти никто не думал. Велась только идеологическая война, а русские постепенно онемечивались.

Когда к графине заходили ее знакомые, разговор начинался по-французски, или по-немецки, пока она не представляла меня. Тогда переходили на русскую речь.

Я был допущен к ее коло с сальной библиотеке. Другим она отказывала.

Кто-то из эмигрантов года два назад увел у нее две книги, и после этого она запрещала даже подходить к полкам.

У нас с собой никаких книг не было, кроме отцовских трудов по виноделию, и я был благодарен графине.

Надо было хоть чем-то занять отца и мать. Я тоже читал, но вренени было мало : искал пути, на случай, если не пройдем на Америку. В Германии я не хотел оставаться ни за какие блага.

Немцы ненавидели всех ауслендеров (иностранцев). Даже немцев Поволжья они не считали своими. Тех из них, кто рискнул вернуться на “родину”, селили в бараках.

По телевизору показывали несчастных плачущих переселенцев, живших на нарах на эрзацных пайках. Работы не было. Многие из них даже не понимали по-немецки. Они находились в безвыходном положении. Россия назад не принимала, а Германия оказалась чужой.

Наш хаусмейстер (менеджер) фрау Вагнер жила на последнем третьем этаже дома на Бляйхштрассэ, где мы снимали квартиру. Как мне объяснили, она не терпела, когда евреи “топали на ее голове”. Огромная бабища с кирпичным лицом походила на надзирате л ьницу концлагеря. Когда я в первый раз принес ей квартплату, она, открыв дверь, зло скомандовала “цурюк, цурюк”, что означало - шаг назад. Оказалось, что я стоял на ее коврике для вытирания ног. Рядом с ней заливалась лаем облезлая злая собачонка. Картина была отвратительной, и мне нестерпимо захотелось плюнуть в ее эсэсовскую рожу.

В местном скверике к гуляющим родителям привязался пьяный немец и плелся за ними с криками: ”Юден, юден” Им пришлось уйти.

Когда я рассказал об этом адвокату герру Бикалису, он невозмутимо ответил:

- Ну и что ж? Гитлера же пока нет.

Да, Гитлера не было, но нацисты были. И много. По ночам из пивных слышались фашистские песни, выкрики “Хайль Гитлер!” На столбах и деревьях появлялись листовки со свастикой.

Тем временем жизнь нашей русскоговорящей коммуны текла по своему руслу. Из окон доносилось:

- Позвони Семе в Израиль! Скажи, что у нас все в порядке и поздравь. У него сегодня день рождения.

- Что я зря буду тратить деньги? Ему девяносто лет. Он все равно ничего не услышит.

Из другого окна кричала одесситка:

- Клара, ты идешь на рынок?

- А что тебе надо?

- Купи мне кусочек мяса и кости на суп.

- А как я спрошу?

- Скажи, битте фрау, кило флейш унд кости. Они знают.

- Изя! Если пойдешь за пособием не забудь про туалетную бумагу.

Социальное пособие все получали в “Социаламе”, большом сером здании в центре Оффенбаха. В тот день, когда наши получали пособие, они проходили по всем этажам, и во всех социаламских туалетах изчезала бумага.

Мы собирались у Вили. Пили, пели, играли в карты. Однажды засиделись допоздна и решили перед сном промыться чаем. Вилина жена уже спала, а где чай, он не знал. Стал рыться по полкам, нашел чай “Атлантик” и заварил всю коробку.

Промывались мы дня три. Я просто не выходил из туалета, превратившись в опрокинутый фонтан. Оказалось, что Люба, Вилина жена, применяла слабительный “Атлантик” для похудания. Четверть чайной ложечки сухого чая в день на стакан холодной воды.

Алик наклеил на дно своего унитаза портрет Ленина.

Развлекались, как могли. Немцы визжали на нас, когда мы загуливали после десяти вечера.

Вызывали полицию, но у нее было указание относится к евреям лояльно и нас только просили вести себя потише.

Оффенбах-на-Майне был красивым зеленым городком, в котором новый центр из стекла и бетона растекался во все стороны улочками с трех - и двухэтажными старыми домами с остроконечными крышами-мансардами. Типичная тяжелая готическая архитектура. По главным улицам ходили трамваи.

Жизнь кипела только в центре, где расположились большие магазины и учреждения. По утрам дворники в белых фартуках чистили тротуары водой и щетками. Вся зелень в скверах и парках была аккуратно подстрижена. Кстати, и вдоль автобанов Германии все лесные полянки были так причесаны, как будто кто-то каждый день подметает и подрезает деревья и травку.

На базарной площади, куда по средам съезжались фермеры с домашним хлебом, колбасой и зеленью, под ногами не было ни соринки.

Сосиски с пивом были вкусноты необыкновенной.

В Германии все радовало глаз, но не душу. Было обидно.

Как это случилось, что Германия была так хороша, но только для немцев? Кто же, все - таки, выиграл войну?

Как говорил наш капитан:

-  На немецкий счет много не войдет.