СНОВА ТУДА...

В былые времена я очень любил спать в поезде. Ничего так не убаюкивает, как стук колес, проплывающие звонки шлагбаумов, пролетающие встречные поезда и какой-то особый запах железнодорожных вагонов.

Я так скучал по всему этому, что однажды совершил путешествие на поезде из Лос Ан д жел е са в Нью Йорк и был страшно разочарован. Все было не так. Хотелось экзотики, а встретил комфорт.

Вагоны пахли неправильно, колеса почти не стучали, паровозного дыма не было и в помине. Уснуть я не смог. По утрам вместо привычного кипяточка приглашали к завтраку с яичницей и кренделями. На остановках ничего не продавали. Четыре дня из шести за окном была пустыня. Короче, было чисто, вежливо и скучно до тошноты. Американский поезд оказался мне не по душе.

В поезде Москва-Одесса, громко названным каким-то юмористом “Белая акация”, было грязно, воняло уборной, чесноком, табачным дымом, в общем пахло чем угодно, только не акацией.

Я вручил проводнику Вите двадцать долларов. Он расшаркался, побежал принести чаю с тремя кусочками сахара. Постелил постель и сказав, что больше в купе не впустит никого, пожелал спокойной ночи.

На влажноватом матрасе с порваной простыней и свалявшейся жесткой подушечкой я отрубился в одну минуту.

Мне приснилась послевоенная Одесса.

Вот я наблюдаю, как с раннего утра у стенки дома около еще закрытого пивного ларька усаживается человек в грязной морской шинели. Поджимает под себя левую ногу, а правую (босую и грязную) выставляет напоказ. Когда откроют ларек и появятся люди, он наденет черные очки и начнет причитать:

-Не проходите мимо бездомного калеки. Война отняла все. Два глаза потерял под Сталинградом, ногу под Севастополем. Подайте копейку, не проходите мимо...

Правда, к середине дня, набравшись до синевы на собранную милостыню, он начинал заговариваться:

-Помогите герою войны. Два глаза потерял под Сталинградом, два под Севастополем...

А вот в переполненный троллейбус на Дерибасовской входит Жора. Говорили, что он сын профессора и сошел с ума. Но Жора был просто карманником. У него были свои присказки:

-Дорогие братья и сестры. Братишки и сестрички! Кто на сколько может - пройдите, пожалуйста, вперед и не забудьте помочь брату одесситу. Мама сказала сойти у вокзала, дадите мало - сойду на Чкалова.

Так с веселыми присказками он протирался через весь тро л лейбус, унося плохо спрятанные кошельки, часы и прочее...

На Новом базаре Моня, сидя в инвалидной коляске, продавал “ваньки-встаньки”. Он орал на весь базар:

-Ванька-встанька, Монька-аккробат! Шатается, болтается, в прописке не нуждается! Девочка захочет - Ванька сразу вскочит. За три рубля всегда стоит на радость детства и материнства!...

На углу Пушкинской и Базарной на боковой стенке ларька “Воды-соки” кто-то написал:

“Если хочешь сил моральных и физических сберечь,

Пейте соков натуральных - укрепляет грудь и плечь...”

Разбудили меня на границе Украины в Хуторе Велико- Михайловском. Проверили паспорт и визу, и я снова заснул...

Мне приснился наш двор. Дворник дядя Степан, накирявшись в дуп е ль, садился на скамеечку и рассказывал нам, детям, один и тот же стишок:

“Вишол месац ис тумана.

Винял ножик ис кармана.

Будем резать, будем класть,

Тех, кто деньги не отдасть.”

Чего только не приснится под стук колес...

Утром, когда я направился в туалет, Витя забежал вперед и тряпкой протер унитаз и зеркало. Все, что было на унитазе, размазалось по зеркалу, но мне было не до этого. За окном мелькали пригороды Одессы. Вот показалась Раздельная.

Сердце не давало рукам спокойно натянуть штаны. Вагон бросало из стороны в сторону. Пробегая мимо близких к дороге построек и заборов поезд как бы увеличивал скорость. Н о вот здания расступились. Паровоз загудел и стал сбавлять ход. Подплыл перрон. Одесса!!! А вот и мои двоюродные сестрички. Постарели, конечно, да и я ведь уже не тот. Спасибо зеркалам. Я не замечал, как изменяюсь, но по глазам сестер понял.

Сначала я не узнавал улиц. Одесса показалась в два раза меньше, чем я себе рисовал в памяти. После длинного обеда с разговорами я вышел на Екатерининскую и пошел к бульвару. Тут ничего не изменилось.

Бульвар был почти пуст. Небо затянуто тучами. Я присел на скамейку, где отдыхал пожилой человек. Он долго рассматривал меня. Я заговорил. Сначала о погоде, потом о том, сколько лет я не видел Черного моря. Он молчал.

Я вспомнил, как на Пушкинской возле винного подвальчика всегда сидел старичок со стаканом вина. По утрам жена выводила его, сажала на скамеечку, давала в руки стакан вина и сказав: - “ Сиди тут на экскурсии ” , - убегала по своим делам. И он сидел целыми днями на “экскурсии”. Может и этот сидел на экскурсии. Выпитая за обедом водка сделала меня не в меру разговорчивым.

Он с открытым ртом слушал мою похвальбу, дескать, это я написал лучшую песню об Одессе. Тут подбежала девчушка, наблюдавшая за моей жестикуляцией, взяла человека за руку, потянула за собой и повернувшись ко мне сказала:

-Чего пристал? Мой дедушка глухонемой.

Отойдя на безопасное расстояние, она оглянулась и крикнула:

-Ворюга!

Наверно перепутала с “ханыгой”. Интересно, сколько же я выпил?

Я вспомнил анекдот о том, как в ресторан зашли трое, сели и начали жестами что-то показывать официанту. Тот не понял. Позвал главного.

Главный объяснил, что они глухонемые и просят водки и закуску. Потом они подозвали официанта и показали на бутылку. Он понял и принес вторую. Вдруг официант увидел, что они все сидят с запрокинутыми головами и открытыми ртами. Он испугался. Позвал главного, а тот говорит,

-Что тут не ясно?. Они напились и поют.

Может и этот пел “Пахнет морем”, а я не понял?

Одно дошло до меня четко. Я опять был в Одессе.

О моем приезде сестры успели сообщить Саше Федоренко - ведущему седьмого канала одесского телевидения, который начинал свои передачи моей песней в исполнении Шуфутинского. Саша хотел приехать со своим оператором на вокзал, но что-то ему помешало. Он позвонил, извинился и попросил меня придти завтра прямо на студию.

Четыре дня пролетели, как во сне. Интервью, встречи, знакомства, приглашения на двухсотлетие Одессы, и снова поезд.

Калуга-Москва-Лос Анджелес.

И стало пусто на душе. Одесса была, но не моя.

Никак не мог понять чего мне не хватало. А может я перестал быть одесситом?

Но Одесса - это не просто место, где родился.

Одесса - это корни из которых выросли одесситы.

Я долго не решался, но все таки пошел посмотреть дом, в котором я прожил тридцать лет.

Наша улица Ремесленная-Тарло-Осипова (в Одессе почти все улицы имеют два-три названия) была заасфальтирована. По ней ходил троллейбус.

Тихая, тенистая улочка с булыжной мостовой превратилась в магистраль. Дом постарел. Еще больше облез. Остатки масляной росписи подъезда закрасили какой-то серо-бурой краской.

Во дворе не стало скамеечки, на которой баба Груня рассказывала соседке про мою Олю:

-Или, я ее не знаю! Такая...русская. В сиреневом платье. Когда он ее взял, она была уже хорошо-о-о беременная.

Как говорил наш капитан:

- Прошлое остается сзади.